Неточные совпадения
Они ушли. Напрасно
я им откликнулся: они б
еще с час проискали
меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось; стали искать черкесов
во всех кустах — и, разумеется, ничего не нашли. Но многие, вероятно,
остались в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка два хищников
остались бы на месте.
Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда
мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а куда?
Мне вместе и совестно: он так мил, добр ко
мне, к сестре — осыпает нас дружбой, ласками,
еще хочет подарить этот уголок… этот рай, где
я узнала, что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо
мною и хлопочет возбудить
во мне нежное чувство, хотя
я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал, как напрасно все!
— Вижу, но он
еще помог бы оправдать мой поступок
во мнении света, а теперь —
я опозорена! Довольно; совесть моя чиста.
Я оставлена всеми, даже родным братом моим, испугавшимся неуспеха… Но
я исполню свой долг и
останусь подле этого несчастного, его нянькой, сиделкой!
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь.
Я только знаю наверно одно: что
еще надолго эта мысль
останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми.
Во всяком случае,
я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на
меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же
я с вами!
К этому
остается прибавить немногое, что
еще рассказывали
мне мои бывшие спутники о дальнейших своих похождениях и о заключении этой замечательной
во всех отношениях экспедиции.
В апреле все было закончено, и А.И. Мерзляков выехал
во Владивосток. Надо было
еще исполнить некоторые предварительные работы, и потому
я остался в Хабаровске
еще недели на две.
Во время пути
я наступил на колючее дерево. Острый шип проколол обувь и вонзился в ногу.
Я быстро разулся и вытащил занозу, но, должно быть, не всю. Вероятно, кончик ее
остался в ране, потому что на другой день ногу стало ломить.
Я попросил Дерсу
еще раз осмотреть рану, но она уже успела запухнуть по краям. Этот день
я шел, зато ночью нога сильно болела. До самого рассвета
я не мог сомкнуть глаз. Наутро стало ясно, что на ноге у
меня образовался большой нарыв.
Последний раз
я виделся с Прудоном в С.-Пелажи,
меня высылали из Франции, — ему
оставались еще два года тюрьмы. Печально простились мы с ним, не было ни тени близкой надежды. Прудон сосредоточенно молчал, досада кипела
во мне; у обоих было много дум в голове, но говорить не хотелось.
Затем могу указать
еще на братьев Урванцовых, ближайших наших соседей, которые
остались у
меня в памяти, потому что
во всех отношениях представляли очень курьезную аномалию.
По прошествии времени весенних высыпок, на которых смешиваются все эти три лучшие породы дичи (дупель, бекас и гаршнеп), о превосходстве которых
я уже довольно говорил, дупели занимают обыкновенные свои болота с кочками, кустиками, а иногда большими кустами не мокрые, а только потные — и начинают слетаться по вечерам на тока, где и
остаются во всю ночь, так что рано поутру всегда их найти
еще в сборище на избранных ими местах.
Сестры Бестужевых, которых
я видел в Москве
во время моего путешествия, поселились в Москве… Брат их Михаил
остался в Селенгинске с семьею. Переезд его в Россию
еще не решен…
Я очень знаю, что надобно действовать, но это время, как ты видела,
я просто ни на что не годен. Он со
мной поживет, потом поступит к Циммерману в Москве. Это заведение лучшее
во всех отношениях, и там он может
остаться до самого университета.
Я уже вошел в переговоры с Циммерманом, но надобно
еще самому с ним познакомиться, все высмотреть. Авось бог поможет как-нибудь распустить крылья, которые до сих пор подрезаны…
Не думай, однако ж, petite mere, что
я сержусь на тебя за твои нравоучения и обижен ими. Во-первых,
я слишком bon enfant, [паинька (франц.)] чтоб обижаться, а во-вторых,
я очень хорошо понимаю, что в твоем положении ничего другого не
остается и делать, как морализировать.
Еще бы! имей
я ежедневно перед глазами Butor'a,
я или повесился бы, или такой бы aperГu de morale настрочил, что ты только руками бы развела!
Я — один. Все, что от нее
осталось, — это чуть слышный запах, похожий на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за Стены. И
еще: прочно засевшие
во мне крючочки-вопросы — вроде тех, которыми пользовались древние для охоты на рыбу (Доисторический Музей).
Хотя у нас на это счет довольно простые приметы: коли кусается человек — значит,
во власти находится, коли не кусается — значит, наплевать, и хотя
я доподлинно знал, что в эту минуту графу Пустомыслову 9 даже нечем кусить; но кто же может поручиться, совсем ли погасла эта сопка или же в ней
осталось еще настолько горючего матерьяла, чтоб и опять, при случае, разыграть роль Везувия?
— Полковник! — вскричал он. — Теперь
я очнулся совсем; гром
еще не убил
во мне умственных способностей;
осталась, правда, глухота в правом ухе, происшедшая, может быть, не столько от грома, сколько от падения с крыльца… Но что до этого! И какое кому дело до правого уха Фомы!
— Матушка моя! родная ты моя! — завизжала она. — Не выходи за него замуж! не выходи за него, а упроси его, матушка, чтоб воротил Фому Фомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе пожертвую, коли за него не выйдешь.
Я еще не все, старуха, прожила, у
меня еще остались крохи после моего покойничка. Все твое, матушка, всем тебя одарю, да и Егорушка тебя одарит, только не клади
меня живую
во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..
— Ну вот, видишь ли! Но продолжаю. Во-вторых, среди моря мужиков
я вижу небольшую группу дворян и
еще меньшую группу купцов. Если
я направлю внутреннюю политику против дворян — кто же будет исправлять должность опоры? с кем буду
я проводить время, играть в ералаш, танцевать на балах? Ежели
я расточу купцов — у кого
я буду есть пироги?
Остается, стало быть, только одно, четвертое сословие, которое могло бы быть предметом внутренней политики, — это сословие нигилистов.
Во всем крылся великий и опасный сарказм, зародивший тревогу.
Я ждал, что Гез сохранит в распутстве своем по крайней мере возможную элегантность, — так
я думал по некоторым его личным чертам; но поведение Геза заставило ожидать худших вещей, а потому
я утвердился в намерении совершенно уединиться. Сильнее всего мучила
меня мысль, что, выходя на палубу днем,
я рисковал, против воли, быть втянутым в удалую компанию.
Мне оставались — раннее,
еще дремотное утро и глухая ночь.
Она будет гордиться тем, что первая открыла
во мне будущую знаменитость, когда остальной мир
оставался еще в возмутительном неведении.
Положение мое делалось
еще беспомощнее, и
я решился
во что бы то ни стало отсюда не выходить. Хотя, конечно, и квартира Леонида Григорьевича была не бог знает какое надежное убежище, но
я предпочитал
оставаться здесь, во-первых, потому, что все-таки рассчитывал на большую помощь со стороны Постельникова, а во-вторых, как известно, гораздо выгоднее держаться под самою стеной, с которой стреляют, чем отбегать от нее, когда вовсе убежать невозможно.
Аксюша. Сама не знаю. Вот как ты говорил вчера, так это у
меня в уме-то и
осталось. И дома-то
я сижу, так все
мне представляется, будто
я на дно иду, и все вокруг
меня зелено. И не то чтоб
во мне отчаянность была, чтоб
мне душу свою загубить хотелось — этого нет. Что ж, жить
еще можно. Можно скрыться на время, обмануть как-нибудь; ведь не убьют же
меня, как приду; все-таки кормить станут и одевать, хоть плохо, станут.
Во вьюке
еще остались две такие винтовки в чехлах. В первый раз в жизни
я видел винчестер, и только через год с лишком много их попадало
мне в руки на войне — ими были вооружены башибузуки.
Он кончил писать и встал. У
меня еще оставалось время.
Я торопил себя и сжимал кулаки, стараясь выдавить из своей души хотя каплю прежней ненависти;
я вспоминал, каким страстным, упрямым и неутомимым врагом
я был
еще так недавно… Но трудно зажечь спичку о рыхлый камень. Старое грустное лицо и холодный блеск звезд вызывали
во мне только мелкие, дешевые и ненужные мысли о бренности всего земного, о скорой смерти…
— Был… был влюблен, когда она была
еще девушкой, потом это чувство снова возродилось
во мне при встрече с ней здесь: но она как в тот, так и в другой раз отвергла всякие мои искания, — что же
мне оставалось делать после того!
Я бросился очертя голову в эту несчастную мою женитьбу, и затем, вы сами видели, едва только
я освободился от этой ферулы, как снова всею душой стал принадлежать княгине.
Во сне
я припомнил, что программа этого дня
осталась невыполненною и что нам следовало
еще ехать с иностранными гостями в воронийские бани.
Я бы едва ли женился тогда на моей барышне (столько-то
во мне еще здравого смысла
оставалось), но по крайней мере мы бы с ней славно провели несколько месяцев, вроде Павла и Виргинии; а тут пошли недоразумения, напряженности всякие — чепуха пошла, одним словом.
Тяжелый долг, отец, на сердце
мнеТы просьбою своею возлагаешь.
Их счастья быть свидетелем
я должен!
О, лучше б тысяча смертей! Но если
Она
еще нуждается
во мне,
Я принимаю это униженье,
Я остаюсь.
Во всем, о дон Альвар,
Клянусь тебе, и честь моя порукой.
Я вам объясню: наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения; оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел; что и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть; что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком; что если б даже и
оставалось еще время и вера, чтоб переделаться
во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться; а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что на самом деле и переделываться-то, может быть, не
во что.
Но, несмотря на все его старанье постоянно быть наравне со
мною,
я чувствовала, что за тем, что
я понимала в нем,
оставался еще целый чужой мир, в который он не считал нужным впускать
меня, и это-то сильнее всего поддерживало
во мне уважение и притягивало к нему.
И когда
я поняла это,
во мне действительно не
осталось и тени кокетства нарядов, причесок, движений; но зато явилось, белыми нитками шитое, кокетство простоты, в то время как
я еще не могла быть проста.
Советник. Она правду говорит. Мы равны почти
во всем. Ты, любезный друг и сват, точно то в военной службе, что
я в статской. Тебе
еще до бригадирства распроломали голову, а
я до советничества в Москве ослеп в коллегии. В утешение
осталось только то, что
меня благословил Бог достаточком, который нажил
я в силу указов. Может быть,
я имел бы свой кусок хлеба и получше, ежели бы жена моя не такая была охотница до корнетов, манжет и прочих вздоров, не служащих ни к временному, ни к вечному блаженству.
Так и вышли все, а часы там
остались, и скоро в этом
во всем утешились, и много
еще было смеху и потехи, и напился
я тогда с ними в первый раз в жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал. Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому что он их очень забоялся. Как ни просили — не поехал.
Мы вместе перегорали в этих трепетаниях — потом разбились: она, тогда
еще молодая дама с именем и обеспеченным состоянием, переселилась на житье в Париж, а
я — мелкая литературная сошка,
остался на родине испытывать тоску за различные мои грехи, и всего более за то, чего
во мне никогда не было, то есть за какое-то направление.
У
меня в доме,
во дворе и далеко кругом кипит работа, которую доктор Соболь называет «благотворительною оргией»; жена часто входит ко
мне и беспокойно обводит глазами мои комнаты, как бы ища, что
еще можно отдать голодающим, чтобы «найти оправдание своей жизни», и
я вижу, что, благодаря ей, скоро от нашего состояния не
останется ничего, и мы будем бедны, но это не волнует
меня, и
я весело улыбаюсь ей.
Третий… Сколько их
еще осталось?
Во всяком случае, немного…
Я очень ослабел и, кажется, даже не смогу отодвинуться от трупа. Скоро мы поравняемся с ним и не будем неприятны друг другу.
Платонов. Глупых романов начиталась, Саша!
Я для тебя
еще «ты»: у нас мальчишка есть, и
я… все-таки же твой муж! А во-вторых, не нужно
мне счастья!..
Останься, Саша! Ты вот уходишь… И, небось, навсегда?
— А
я хочу!.. И во-первых, вовсе не все состояние: у нас
остается около десяти тысяч. Ну, что ж? — мы
еще молоды, ты будешь служить,
я трудиться, — проживем как-нибудь!
И
еще в одном отношении
я часто испытываю неловкость в разговоре с нею: Наташа знает, что
я мог
остаться при университете, имел возможность хорошо устроиться, — и вместо этого пошел в земские врачи. Она расспрашивает
меня о моей деятельности, об отношениях к мужикам, усматривая
во всем этом глубокую идейную подкладку, в разговоре ее проскальзывают слова «долг народу», «дело», «идея».
Мне же эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом.
До двадцатых чисел июля
я еще оставался в Киссинге-не, а потом поехал сначала в Мюнхен, куда главнокомандующий одной из прусских армий — наследный принц Фридрих — должен был явиться, чтобы стать
во главе южной армии.
Она
осталась еще в Париже до конца сезона, в Вену не приехала, отправилась на свою родину, в прирейнский город Майнц, где
я ее нашел уже летом
во время Франко-прусской войны, а потом вскоре вышла замуж за этого самого поляка Н., о чем
мне своевременно и написала, поселилась с ним в Вене, где
я нашел ее в августе 1871 года, а позднее прошла через горькие испытания.
— Ну, во-от! Не правда ли? — спросил Киселев. — Ведь невозможно, господа, так относиться! Книжки вам говорят, что по политической экономии артелями революции вашей нельзя достигнуть, — вам и довольно. А ведь это все живые люди; можно ли так рассуждать?…
Мне и не то
еще приходилось слышать: переселения, например, тоже вещь нежелательная, их незачем поощрять, потому что, видите ли, в таком случае у нас
останется мало безземельных работников.
Все наши давно уже были
во Владычне. Один папа, как всегда,
оставался в Туле, — он ездил в деревню только на праздники.
Мне с неделю
еще нужно было пробыть в Туле: портной доканчивал
мне шить зимнее пальто. Наш просторный, теперь совсем пустынный дом весь был в моем распоряжении, и
я наслаждался. Всегда
я любил одиночество среди многих комнат. И даже теперь, если бы можно было, жил бы совершенно один в большой квартире, комнат а десять.
Еще одно усилие. Если
во мне остались какие-нибудь силы на то, чтоб самой, без всякой мужской помощи, подняться и постичь все, что будет для него дороже
меня, —
я стану учиться,
я совершу чудеса, да, чудеса, только бы
меня не покидала вера в самое себя! Другого исхода
мне нет. На него
я не могу надеяться. Он оставит
меня у своего pot-au-feu, как только
я отдамся ему, с надеждой на его поддержку.
Еще скажу вам, милостивый государь, развяжите мою душу, прикажите дочери нашей
меня, несчастную мать, знать, как Богом узаконено, в чем, надеюсь, что великодушно поступите
во всем моем прошении, о чем
я всеискренне прошу вас, милостивый государь мой,
остаюсь в надежде неоставления твоей ко
мне милости.
— Он тебя любит, в этом
я уверен, мы обратим его на путь истинный, если же нет, так пусть покарают его Бог и русские законы.
Во всяком случае ты
останешься моею дорогой внучкой, наследницей моего богатства и имени… Какой молодой человек, да
еще влюбленный, поколеблется идти для тебя хоть на черта.
— Вы, кажется, тоже удивлены, что видите
меня здесь. У вас есть предрассудки… Это присуще вашему возрасту и воспитанию. А мы — у нас все отнято!.. Да, мой друг, поживете и увидите, что жизнь коротка и что не стоит смотреть на нее серьезно. Исключая долга чести, с которым в сделку не пойдешь, нужно
во всем применяться к общему строю жизни. Посещая этот мир, вы встретитесь и с важными финансовыми тузами, со светилами науки и искусства, и даже… с теми немногими аристократами, которые
еще остались.